Очерк жизни и творчества. Глава 1. Годы юности (продолжение)
В августе 1871 года, еще до постановки «Псковитянки», директор консерватории Азанчевский пригласил Римского-Корсакова занять должность профессора практического сочинения и инструментовки. Это свидетельствовало о признании молодого композитора и его творчества. Музыкальная общественность встретила это назначение с удовлетворением. «За Вас я искренне радуюсь, — писал Бородин. — Вы как нельзя более на своем месте и можете принести громадную пользу музыкальному делу и учащейся молодежи».
Любой другой музыкант спокойно вел бы занятия, тем более что практически он много знал и, конечно, мог многому научить. Но самодовольство и самоуспокоенность не были свойственны Римскому-Корсакову. В консерватории, познакомившись с рядом музыкально-теоретических дисциплин, он вскоре заметил пробелы в своих знаниях. С обычной для него беспощадной прямотой он писал об этом в «Летописи»: «Действительно, я, автор «Садко», «Антара» и «Псковитянки», сочинений, которые были складны и недурно звучали, сочинений, которые одобрялись развитой публикой и многими музыкантами, я, певший что угодно с листа и слышавший всевозможные аккорды, — я ничего не знал. ... Конечно, важнее слышать и угадывать интервал или аккорд, чем знать, как он называется, тем более что выучить названия их можно в один день, если бы то понадобилось... Но ведь стыдно не знать таких вещей и узнавать о них от своих учеников. Однако отсутствие ... техники вскоре после сочинения «Псковитянки» сказалось остановкой моей сочинительской фантазии, в основу которой стали входить все одни и те же заезженные уже мною приемы...»
Он понял, насколько знания обогатят его произведения, какой живительной струей они вольются в его творчество, и сделал то, чего не сделал бы никто другой. Невзирая на профессорское звание, он, после занятий с учениками, уходил в класс к одному из преподавателей и занимался уже как ученик, наравне со всеми. По словам Римского-Корсакова, он вскоре стал «одним из лучших, а может быть, и самым лучшим учеником консерватории» — если будить по тем знаниям, которые он получил, и их ценности.
Необычайное поведение нового профессора вызывало насмешки и пересуды во враждебной ему среде профессуры консерватории. Недоумевали, а иногда и негодовали даже друзья, предполагая, что занятия, за которые так серьезно взялся Римский-Корсаков, связаны с переменой его взглядов и стремлений, с переходом «в лагерь консерваторцев». Они опасались, что увлечение техникой композиции приведет к подражанию западным музыкантам, и, за исключением Бородина, упрекали его в «бездушной измене». Занятия требовали огромного напряжения воли. Дружеская поддержка была очень нужна. Между тем даже у ближайшего друга, Мусоргского, сообщение о том, что Римский-Корсаков написал 16 фуг одна сложнее другой вызвало лишь ироническое восклицание: «Да иссякнет мокрое чернило с гуся, им же писах сие!».
Неожиданную поддержку композитор получил из Москвы. В сердечном письме П. И. Чайковский восхищался силой характера и благородной артистической скромностью молодого композитора: «Все эти бесчисленные контрапункты, которые Вы проделали, эти 60 фуг и множество других музыкальных хитростей — все это такой подвиг для человека, уже восемь лет тому назад написавшего «Садко», что мне хотелось бы прокричать о нем целому миру...» Чайковский же помог установить план занятий и стал доброжелательным критиком «учебных» сочинений петербургского собрата.
« к оглавлению | дальше »