Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
К тому времени русская общественная мысль уже несколько десятилетий спорила о национальной идентичности России и ее предназначении на арене европейской истории. Но именно на рубеже 70–80-х гг. произошло событие, идущее во многом «вразрез всем ходячим мнениям и предрассудкам», вызвавшее «до боли доходящий, мучительный энтузиазм любви и благодарности», примирившее, казалось, «на минутку» представителей враждующих партий и широко распространившееся в кругах русской художественной интеллигенции. Произнося эти слова, С. Н. Булгаков имел в виду, конечно, «пушкинскую речь» Ф. М. Достоевского 8 июня 1880 г., в результате которой, по мнению философа, «…были сломаны политические перегородки, обычно разделяющие людей, всеобщий энтузиазм испепелил их кажущуюся крепость» 17. Подобные оценки раздавались и из совершенно иного политического лагеря. «Разом, – вспоминал Г. К. Градовский, – хлынула волна животворного света и тепла. Довольно убийств, крови, казней. Протяните друг другу руки, живите и давайте жить другим. Такое благотворное чувство пролетало над Русью в этот чудный Пушкинский день18. «Всеобщая любовь» к памяти великого поэта способствовала в тот момент «умиротворению политических страстей», – заключает современный исследователь Б. С. Итенберг19.
«…Назначение русского человека, – проповедовал Достоевский, – есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркнуто) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите». Предназначение грядущего русского человека – «изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому Закону… Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил благословляя Христос». Почему же нам не вместить последнего слова его» 20. Мысль, гениально выраженная Ф. И. Тютчевым, получила после речи Достоевского свое второе рождение, а образ «русского Христа» надолго прописался в отечественной религиозной философии. «Святая Русь» – это та сторона души русского народа, которою он воспринимает Христа и Церковь и которая по отношению ко всей народной жизни есть свет, светящийся во тьме», – писал через 30 лет С. Н. Булгаков21. «Русский народ верит в русского Христа. Христос – народный Бог, Бог русского крестьянства, с русскими чертами в своем образе», – продолжал Бердяев уже в 20-е гг. прошлого века22. Сам же Достоевский предлагал оторвавшемуся от народа «праздному человеку» усмирить себя, стать свободным и понять «народ свой и святую правду его» 23. «Достоевскому казалось, – писал Г. Померанц, – что бесчеловечность – черта одного верхнего образованного слоя России, что народ и его православие – незыблемая почва, и если прильнуть к ней, то все будет хорошо» 24.
Итак, вопрос о национальной идентичности принимал неожиданную окраску – национальные духовно-религиозные поиски не только предназначались для Европы, а шире – всечеловечества, но и провозглашались исторической миссией, историческим свершением России. Противопоставление российской самобытности и духовности европейскому индивидуализму и рационализму к тому времени было общим местом. Однако Достоевский сумел внести в эту проблему новое измерение, некое, по выражению Н. А. Бердяева, «особенное народничество»: «Достоевский целиком принадлежит эпохе религиозно обращенной к Апокалипсису. Его мессианское народное сознание становится универсальным, всемирным, обращенным к судьбе всего мира» 25. Чуть ли не под влиянием Достоевского Апокалипсис становится настольной книгой русского интеллигента.
Речь Достоевского была встречена целым шквалом критики и надолго стала темой для обсуждения в интеллигентских кругах. Ни в коей мере не пытаясь обрисовать реакцию общественной мысли на это произведение, необходимо все-таки остановиться на двух отзывах о пушкинской речи, задавших как бы два различных вектора развития данной тематики. В. С. Соловьев, считавший себя духовным наследником Достоевского, а Достоевского объявивший «духовным вождем России» и «пророком» совершил существенный пересмотр идей, заложенных в «пушкинской речи». Достоевский, по его мнению, «никогда не идеализировал народ и не поклонялся ему как кумиру» 26. Он безусловно прав, что «одна лишь вера Христова, живущая в народе, содержит в себе тот положительный общественный идеал, в котором отдельная личность солидарна со всеми», но «обладание истиной не может составлять привилегии народа, так же как оно не может быть привилегией отдельной личности» 27. Личность должна преклониться перед народной верой, но не потому, что она народная, а потому, что она истинная. А если так, то, значит, и народ во имя этой истины, в которую он верит, должен отречься и отрешиться от всего в нем самом, что не согласуется с религиозной истиной. …Общественный идеал, к которому пришел Достоевский …не народ, а Церковь» 28. В этих словах В. С. Соловьева помимо уже высказанной Достоевским идеи спасения всем народом, а не в индивидуальном порядке, идеи очень привлекательной для русской интеллигенции, хотя скорее в художественном плане, чем в плане практического применения, появляется также и философски отрефлексированная идея постепенного восхождения к истине через последовательность личность–народ–церковь. В этом Соловьев видел сущность «русского социализма» Достоевского: европейский социализм добивается «чисто материального уровня сытых и самодовольных рабочих», а русский социализм ведет к «одухотворению всего государственного и общественного строя через воплощение в нем истины и жизни Христовой» 29.
« в начало | продолжение »