Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
Близкая к «новой русской школе» критика пыталась, выдавая желаемое за действительное, представить итоги концертов 1889 г. как несомненный успех и даже «победу» русской музыки в Париже95. Представители противоположных взглядов, саркастически усмехаясь над опекаемой меценатом музыкой, не смеющей «появиться и устроиться без посторонней помощи», изощрялись в остротах. «В пустом зале началась музыка. Я ожидал многого, я ожидал услышать нечто подобное „Анне Карениной“, „Дворянскому гнезду“, стихотворением Фета, Лермонтова и Пушкина, и я услышал нечто столь же мало похожее на музыку, как звук кухон Гранд-отеля. Пока играли произведения композиторов не совсем „новых“, я даже ощущал некоторое удовольствие, но когда дело дошло до г. Бородина и, в особенности, г. Мусогорского, я понял г-на Деруледа, сидевшего рядом со мной, которого поддергивало так, как будто ему читали приговор о тюремном заключении лет на двадцать» 96. Даже если считать, что истина находилась где-то посередине между крайностями, несомненным остается одно: русская музыка в Париже 1889 г. не была тем, что довольная публика называла вошедшим в моду словечком «épatant». "Все теперь в Париже — épatant. Новый роман Мопассана — épatant; уронил и потерял пять сантимов — épatant; кавалерия хорошо скачет на смотру — épatant; солнце ярко светит — тоже épatant ...«97. Русская музыка épatant не была. Неблагоприятное впечатление дополнялось посещением русскими музыкантами представления популярной в Париже оперы «Эсклармонда» Массне, которую французская критика признавала написанной в вагнеровском стиле98. Несмотря на взаимную нелюбовь Вагнера и парижан, творчество Вагнера и во Франции уже давно было «уровнем», чего совсем нельзя было сказать о русской школе. И хотя высказывалось мнение, что молодая французская и русская школы поняли друг друга с первого взгляда и побратались, но в действительности, как справедливо заключает Р. Гофман, это «братание» дало свои результаты «лишь спустя много лет после отъезда русских музыкантов» 99.
Довольно сдержанно описывающий в «Летописи» события 1889 г. Римский-Корсаков предстает совсем в ином свете в письмах жене Надежде Николаевне в 1890 г. Можно предположить, что тех же самых взглядов он придерживался и годом ранее, но отсутствие столь доверенного корреспондента в России (на парижской выставке он был вместе с женой) не позволяло высказывать их откровенно. В 1890 г. Римский-Корсаков был приглашен в Брюссель для дирижирования концертами русской музыки. Несмотря на их успешное проведение, он вынес много негативных впечатлений, продолжавших прошлогоднюю линию. «Скажи детям, – писал он, – чтобы они хорошо знали говорить по-французски и по-немецки для того, чтобы, когда они будут за границей, могли бы свободно говорить и защищать Россию перед иностранцами, которые ее не знают, а потому судят вкривь и вкось, а между тем приходится или молчать, или чуть-чуть что не соглашаться, по незнанию языка. Они очень любезны, но через любезность сквозит какое-то желание оказать протекцию, благосклонность, внимание и т. д. Они дают тебе знать, что они выше нас: это сквозит во всем; самомнение у них ужасное… Они очень ценят русскую музыку; говорят, что русские сделали «кельке шоз нуво» и т. п. Но сквозь это звучит нотка протектората. Глупые, они не понимают того, что русские сделали столько, что им и во сне присниться не может. Если б они понимали, то должны были бы восхищаться и благоговеть и каждую русскую нотку ценить на вес золота, так как они ценят Вагнера» 100. Римский-Корсаков был действительно уверен в том, что после смерти Вагнера русская композиторская школа и русская музыка занимают лидирующие позиции в мировом музыкальном развитии. Такие взгляды не были общим местом из «прогрессивной» критики или сформировавшимися под влиянием В. В. Стасова101, который уже заслужил репутацию «чудаковатого уникума». Римский-Корсаков и вообще не всегда мог найти общее со Стасовым мнение102, а особенно это было трудно в рассматриваемый период, весьма непростой для композитора103. Убеждение в том, что русская музыка находится в авангарде мирового музыкального процесса, было сформулировано Римским-Корсаковым самостоятельно и на основании чисто музыкальных наблюдений над творчеством европейских композиторов. Это убеждение он пронес до конца своей жизни. Так, в 1904 г. он писал в письме А. В. Оссовскому: «…истинный прогресс музыки живет у нас на Руси и исключительно у нас, а они его не видят, принимая его за отсталость, а мыльные пузыри за передовое движение. Я мечтаю о настоящей, здоровой русской музыкальной критике, которой у нас пока нет, а мы верим иностранным пустозвонам (Помните, что я вовсе не член «Русского собрания»), но я ясно вижу и отчетливо ценю то, что делается у нас, а вовсе не страдаю манией величия» 104. Конечно, такие взгляды на развитие русской музыки, коррелирующие с распространением русской литературы, уже известной и признанной на Западе, возлагали особую ответственность на плечи «главы» русской школы, ответственность, порой становящуюся непосильной.
В 1891–1893 гг. Римский-Корсаков пережил тяжелый душевный кризиc. Подавленный европейской действительностью и собственными неуспехами он отказался на время от сочинения музыки. «Вообще я замечаю в себе громадную перемену после поездки за границу, – писал он жене осенью 1891 года. – Я отдохнул и отвык от музыки, и все, что я ни слышу теперь, мне не нравится. …Полагаю, что большая часть русской школы – не музыка, а холодное и головное сочинительство. Ты в ужас приходишь от моих слов, но что же делать, если мне это так представляется и я потерял возможность вкушать и чувствовать то, что казалось вследствие долгой привычки хорошим… Не жалей, душа моя, что я разорвал записную книжку в порыве дурацкой злобы и что теперь я не припоминаю того, что там было. Право, все, что там было записано, не стоит и гроша, ибо представляет образчики нежелаемого сочинительства» 105. Вместо композиции Римский-Корсаков лелеет мысль о создании философско-эстетического труда, обосновывающего теоретически то направление, которое представляла «новая русская школа» в музыке. «Я целые дни думал об этих предметах, – писал он, – переворачивая так и сяк свои отрывочные мысли. …Я думал о религии и о покорном примирении с Балакиревым. Прогулки и отдых, однако, помогли, и я приехал в Петербург совсем опомнившимся. Но к музыке я совершенно охладел, и мысль заняться своим философским образованием неотступно преследовала меня» 106. В Петербурге постоянным собеседником Римского-Корсакова стал активный участник «беляевского» кружка Н. А. Соколов, остроумный господин, всю жизнь увлекавшийся абстрактно-научными, философскими и психологическими проблемами. В нем Корсаков нашел «сочувствие своим идейным интересам». Вначале мы «фантазировали в области эстетических загадок, – вспоминал Н. А. Соколов, – …затем мы вошли в заколдованный круг понятий о вкусовом и рассудочном, о запрещенном и позволенном… За ними бесконечной цепью потянулись: вопросы о свободе поступков – и ответственности, обязанностях, долге, – вопросы о бесцельности существования – и о совершенствовании, святости и божестве. Так подошли мы к вопросу о религиозных верованиях и встретились с вопросом о чудесах… Прибавлю, что беседы и споры, благодаря заразительной горячности моего собеседника, постепенно приняли лихорадочно повышенный тон. Напряженность этого тона непривычно тревожила меня…»107
« в начало | продолжение »