Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)

Еще одна легенда, сложившаяся вокруг «Сказания» и также основанная на попытках дать «правильные идеологические оценки», – это легенда о противоречиях в видении «Китежа» между композитором и либреттистом. Различные варианты такого подхода долгое время бытовали в отечественной искусствоведческой литературе. Боровшиеся «против модернизма» авторы вольно или невольно находили в «Сказании» «неверные шаги» и, чтобы не подрывать авторитет Римского-Корсакова, которого необходимо было представить реалистом и демократом, списывали все недостатки на «влияние либреттиста» 187. Римский-Корсаков и Бельский представали, таким образом, басенными «раком и щукой», которые, хоть и везли один воз, да стремились в разные стороны: один тянул к реализму, другой – к декадентству. Ни воспоминания, ни переписка, однако, не дают повода к такому суждению. Напротив, Римский-Корсаков неоднократно давал самые высокие характеристики мастерству Бельского, в том числе и по поводу реализации «мистических» моментов188. Исчерпывающее решение данного вопроса было дано самим В. И. Бельским, который в предисловии к «Сказанию», как бы предвидя будущие упреки, утверждал, что «план и текст» оперы «во всех стадиях своей долгой обработки подвергались совместному с композитором обсуждению. Композитор, поэтому, во всех мелочах продумал и прочувствовал вместе с автором текста не только основную идею, но и все подробности сюжета, и, следовательно, в тексте не может быть ни одного намерения, которое не было бы одобрено композитором» 189.

Но, несмотря на эту, казалось бы, совершенно очевидную формулировку, в 50-е годы XX века вопрос вновь оказался дискуссионным. Как нам кажется, на данный момент, следует однозначно признать, что для пересмотра позиции самих Римского-Корсакова и Бельского не было никаких оснований, кроме идеологических. «Сказание о невидимом граде Китеже» – единое художественное целое, притом впервые в русской оперной литературе представляющее полную слаженность текста и музыки. «Такое счастливое созвучие и равновесие поэтической и музыкальной мысли, – совершенно справедливо писал А. Н. Римский-Корсаков, сын композитора, еще в 1937 году, – условием своим имело не только сознательную волю, но и близость миросозерцания и мироощущения поэта и музыканта» 190. Само собой разумеется, что в этом содружестве нельзя считать одного из них, а именно В. И. Бельского, «сотрудником» Римского-Корсакова, как часто писали, а только полноправным его соавтором. Либретто «Сказания» не было написано «по заказу» композитора, замысел его возник, как мы видели, в кружковой атмосфере и трудно сказать, кто его выдвинул впервые.

Очевидно, что важнейшим толчком к реализации идеи послужило соединение китежской легенды с «Повестью о Петре и Февронии», и опять же, как писал А. А. Гозенпуд, «мы не знаем, кому первому – композитору или либреттисту – пришла в голову мысль сочетать с легендой о Китеже тему повести…»191 Известно, что В. И. Бельский «постоянно возмущался неравноценностью музыки и текста в лучших русских операх… и мечтал о полном художественном слиянии музыки и текста…, подобно «Каменному гостю» и операм Вагнера» 192. Именно такой синтез был осуществлен в «Сказании», причем качество либретто было исключительно высоким, что доказывается, в частности, тем, что профессор русской истории А. Е. Пресняков рекомендовал своим ученикам это либретто «как образец русского книжного языка XVI века» 193.

Любопытно, что ни один из источников, в которых зафиксирована китежская легенда, не называется «сказанием». В академическом издании «Памятники литературы древней Руси» эти материалы также опубликованы под названием «легенда» 194. Действительно, если под «легендой» понимать произведение фольклорного происхождения с «наличием элементов чудесного», но воспринимаемого «как достоверное», характерной чертой которого является «приуроченность к историческому времени, или, по крайней мере, к переходу от мифологического времени к историческому» 195, то такое определение весьма подходит для «китежских» памятников. Так следует ли считать «Сказание о невидимом граде Китеже» произведением «метамифологическим», подобным вагнеровским драмам, или, по крайней мере, произведением, имеющим мифологический контекст?

Для решения такого вопроса, конечно, невозможно обойтись без введения хоть какого-то понятия о мифе как таковом. И по нашему мнению, было бы весьма уместно в данном случае обратиться к книге А. Ф. Лосева «Диалектика мифа», которая давно стала одной из классических работ по теории мифа. Работа эта, с одной стороны, восходит по своему строю к религиозно-философским дискуссиям начала XX века, а с другой – подытоживает итоги данной эпохи (она увидела свет в 1930 г., через восемь лет после того, как последние представители русской религиозной философии были насильственно выдворены из страны).

Миф, по А. Ф. Лосеву, есть в «словах данная чудесная личностная история». Сам автор называет такое определение «банальным и общепризнанным»: «Кто же не думает, что миф есть повествование, т. е. нечто данное в словах, что в этом повествовании фигурируют живые личности и что с ними совершаются тут чудесные истории?» Однако он призывает подходить к каждому из слов, употребленных им, «не в обычном спутанном значении, а в строго проанализированном и зафиксированном смысле» 196.

« в начало | продолжение »