Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)

Сходство внешнего вида городов, на котором так настаивает Л. А. Серебрякова, более чем условное. Туман, заволакивающий Китеж, – «золотистый», и улицы Иерусалима – из золота. «Цветовая гамма росписей на стенах Китежа отражает сияние драгоценных камней» Иерусалима. «Терема, врата повалуши» в Китеже – «словно бы из яхонта» 248. Почти все эти сравнения не выдерживают критики. Терема, колокольни и повалуши в Китеже – из белого камня и кондового дерева (293), и только Февронии видятся яхонтовыми (295), тогда как в Новом Иерусалиме улицы и весь город – из чистого золота, подобного «прозрачному стеклу» (21:18-21), и даже ворота города не из яхонта, а из жемчуга (21:21). В Китеже жемчугом украшена резьба теремов, а росписи «синего, пепельного и сине-алого цвета со всеми переходами» (293), – в Иерусалиме стены украшены «всякими драгоценными камнями» (но только не жемчугом) (21:19-20), цвета их – зеленый, голубой, красный, желтый, светло-зеленый, то есть, прямо в противоположность мнению Л. А. Серебряковой, почти ни один цвет не повторяется.

Что же касается отличий внешнего вида городов, то они как раз разительны. В Китеже нет ни реки, ни дерева жизни. Сказочных зверей всего двое – лев и единорог (293) – против четырех апокалиптических. Княжеские хоромы Китежа (293) были бы ни к селу, ни к городу в Новом Иерусалиме. И, наконец, духовный центр Китежа и главное место действия – Успенский собор (293), тогда как в Новом Иерусалиме никакого храма нет и быть не может, «ибо Господь Бог Вседержитель – храм его, и Агнец» (21:22).

Достаточно надуманным выглядит также сравнение «грамоты» Февронии, цитирующей «Письмо к отцу от сына» с «Заветом Иоанну возвестить миру явленные ему пророчества» 249. И не только потому, что Иоанн должен был возвестить о событиях грядущих (22:20), а Феврония пишет о существующем, уже свершившемся (316). Очевидно, что, в отличие от св. Иоанна, Феврония, попав в Китеж, никаким образом не может свидетельствовать в мире об увиденном. Китеж – конечный пункт развития ее образа, последнее пристанище, а вовсе не внезапное духовное озарение, имеющее своей целью распространение свидетельств о нем. Еще менее подходит на роль св. Иоанна грешник Гришка, который, по словам князя Юрия, должен поведать о чудесах «по всей Руси» (315). Этот фрагмент никак нельзя признать «прямым упоминанием Евангелия» 250. Финальный аккорд роли Гришки не оставляет никаких сомнений в его дальнейшей судьбе. В своих «адских» видениях Гришка видит «седьмиглавого десятирожного» змея, а вслед за тем жену, которая «зла и ненасытна, нага и бесстыдна», то есть ключевые образы 12 и 17 глав Апокалипсиса. Возможно, именно здесь, а не в сцене с писанием грамоты, В. И. Бельский напрямую использовал текст «Откровения св. Иоанна Богослова». Однако более вероятно, что эти образы показались ему важными потому, что их толкованию посвящен большой начальный фрагмент главного источника «Сказания» – «Повести и взыскания о граде сокровенном Китеже» 251. Не исключено, наконец, что они остановили его внимание, встретившись в «бегунских» стихах и песнях252. Очень трудно поэтому в подобных моментах видеть влияние именно Апокалипсиса.

Следующий аргумент Л. А. Серебряковой касается райских птиц Сирина и Алконоста, произносящих, будучи невидимыми, свои речения «гласом ангельским» 253. Весьма сомнительно, чтобы генезис этих образов в опере был как-то связан с действиями ангелов, возвещающих с неба апокалиптические пророчества. Это типично русские персонажи, имеющие древнегреческие корни и бытовавшие в русских духовных стихах и лубочных картинах. Они зачаровывают прекрасным пением так, «что услышавший забывает обо всем на свете» 254. В. И. Бельский и Н. А. Римский-Корсаков, которые и без того, видимо, знали об их существовании, могли в применении к «китежской легенде» столкнуться с ними вновь на страницах романа «В лесах». Птица Алконост упоминается в тексте сразу вслед за «малиновым звоном» китежских колоколов (там же, кстати, и львы с единорогами), а вместе с Сирином и Гамаюном в описании дома Скорнякова255. Образы «райских птиц» вместе со многими другими деталями придают Китежу в противоположность Новому Иерусалиму истинно русский колорит. Конечно, когда ангелы «Откровения» возвещают «громовым голосом» гнев Господень, также, наверное, можно забыть «обо всем на свете», но вряд ли это может серьезно подтвердить тезис о «прямом воспроизведении основных пророчеств Апокалиписа» 256.

И наконец, самым показательным является сравнение Л. А. Серебряковой татарского нашествия из «Сказания» с образами IX главы «Откровения св. Иоанна Богослова» 257. Предыдущие наблюдения уже подвели нас вплотную к тому выводу, который на данном примере просматривается особенно отчетливо. Для Бельского и Римского-Корсакова не было никакой необходимости в специальном использовании текстов Апокалипсиса и сочетании апокалиптических мотивов и образов с сюжетами древнерусских (или старообрядческих) источников. Сами эти источники насквозь проникнуты эсхатологической символикой, причем достаточно сложной и многоплановой, различные пласты ее восходили не только к «Откровению», но к целому комплексу библейских образов и других самых разнообразных религиозных сочинений эсхатологической направленности. К тому же, отдельные фразы и словесные обороты могли носить «этикетный» характер258, то есть их принято было употреблять для описания определенных ситуаций, и они, как музыкальные лейтмотивы, кочевали из одного места в другое.

Так целый ряд авторов обращает внимание на эсхатологические мотивы и ожидания, присущие древнейшему памятнику русского летописания – «Повести временных лет» 259. Более того, ожидание близкого конца Света (которое должно произойти, по крайней мере, в тот же мистический «период», в котором жил и сам летописец), по некоторым предположениям, могло служить «внутренним, духовным» стержнем, объединяющим «Повесть» «в единую картину» 260. Насыщенная образность знамений, предсказаний, нашествий саранчи становилась в силу этого естественным атрибутом летописания. «Дополнение смысла Повести вторым – эсхатологическим – планом изложения позволяет легко объяснить, почему летописец с такой настойчивостью фиксировал события, далекие от «мирских страстей и политических интересов»: затмения Солнца и Луны, налеты саранчи, землетрясения, моровые поветрия, появления комет, огненных столпов, «знамений змиевых» и т. д. Все они подпадают под категорию знамений, которые могли предвозвещать конец света, а потому каждое из них могло стать логическим завершением труда летописца… Эта черта сближает древнерусскую летопись с пророческими писаниями: «по форме – временными, по содержанию – эсхатологическими» 261. Следует еще отметить, что не только книги Ветхого и Нового заветов могли служить источниками представлений древнерусских книжников о событиях, которые должны произойти в «конце времен». А. Ю. Карпов обращает внимание на переводные (в том числе апокрифические) сочинения, «хорошо известные в Древней Руси»: «Откровение», приписываемое Мефодию Патарскому, «Сказание о Христе и Антихристе» и «Слово о скончании мира…» Ипполита Римского, слово Ефрема Сирина «О Втором пришествии Господнем…», толкования на Апокалипсис Андрея Кесарийского, «Житие» Андрея Юродивого и др. 262

« в начало | продолжение »