Д. Е. Луконин. Н. А. Римский-Корсаков и "Беляевский кружок".

Иногда «беляевские пятницы» превращались в настоящие салоны в стиле хрестоматийной толстовской героини Анны Павловны Шерер. В эти вечера гостей «потчевали» какой-нибудь музыкальной необычностью, появившейся на небосклоне беляевского внимания. Существует много рассказов о презентации на одной из «пятниц» 1892 г. входившего тогда в моду андреевского оркестра народных инструментов. Композитор Н. П. Фомин, проживавший в беляевском доме и специально приглашенный на этот вечер, вспоминал о «шумном одобрении» и неподдельном интересе присутствующих к ансамблю балалаечников104, в памяти М. М. Курбанова запечатлелся только сам В. В. Андреев в качестве «замечательного рассказчика» за ужином105. Такой же характер принимал беляевский вечер в тех случаях, когда в центре внимания оказывались заезжие знаменитости – чешский квартет, П. И. Чайковский. Молодой А. Б. Гольденвейзер, сам москвич, записал в дневнике 14 декабря 1897 г., что впервые услышал первую симфонию Танеева, также москвича, в авторском исполнении на «пятнице» у Беляева106.

В 12 часов, иногда в начале первого, гости переходили в столовую за ужин, «которым неизменно заканчивались «пятничные» собрания». Н. Н. Черепнин объясняет поздний ужин тем, что музыканты-професси­оналы, «консерваторцы» часто не могли приходить раньше по долгу службы107. И. И. Витол также в числе пришедших «с опозданием» называет преподавателей консерватории Римского-Корсакова, Глазунова, Лядова, Н. А. Соколова108. Садились за стол «по чинам». Все мемуаристы обращали внимание на этот факт, хотя в воспоминаниях нет однозначного единодушия о местах, закрепленных за столом. Во главе стола всегда находился хозяин «пятниц» М. П. Беляев. С левой стороны, считавшейся особо почетной, располагались Римский-Корсаков и Глазунов. Справа от Беляева было место хозяйки – Марии Адриановны, часто единственной женщины за столом. Рядом с ней садился И. И. Витол для того, чтобы «было удобно следить за разговорами Беляева, Глазунова, Римского-Корсакова, иногда и других видных лиц, что с другого места было бы невозможным»109. Когда подросла приемная дочь Беляева Валя, она также садилась за столом справа, ее постоянным соседом бывал А. К. Лядов, находившийся таким образом «всегда напротив» Глазунова и Римского-Корсакова110. В «красном углу» располагались и почетные гости «пятниц» – В. В. Стасов, позднее Г. А. Ларош, П. И. Чайковский, С. И. Танеев, А. Н. Скрябин, А. Никиш, Г. Беккер и некоторые другие.

В середине занимали места Н. А. Соколов, А. А. Винклер, С. М. и Ф. М. Блуменфельды, Н. С. Лавров и другие. Противоположный конец стола принадлежал квартетистам и творческой молодежи. Там, по словам И. И. Витола, царили «большая свобода и громкое веселье»111. Центрами притяжения застольной компании становились Н. А. Соколов и В. В. Эвальд. Первый из них – «неопустошимый сосуд остроумия» – единодушно вспоминался всеми как великолепный рассказчик с ярким природным дарованием. Рассказы его, не нашедшие письменного воплощения, надолго врезались в память и кочевали из уст в уста. «И все это оттого, что они были обильно пересыпаны краткими, но меткими сравнениями, неожиданными поворотами мыслей и событий, сочными, выпуклыми характеристиками действующих лиц и, наконец, зачастую сдобрены букетом махрового юмора»112. Второй – «большой балагур и острослов» – считался специалистом по «соленым» анекдотам.

Посетители пятниц единодушно говорят о том, что за стол у Беляева садилось человек 30–40. Эту информацию подтверждает собственноручный список, содержащийся в «Тетради меню» М. П. Беляева. Скорее всего, он отражает состав гостей, званых на именины хозяина. В нем перечислены 27 приглашенных, в числе которых музыканты, любители-квартетисты, критики Стасов и Трифонов, художники Репин и Головин. Еще 14 человек помечены как «свои», это родственники Беляева и его друзья, включая его самого и его жену. Исходя из такого подсчета был заказан обед на 40 персон113. Если составить приблизительный список участников «беляевских пятниц», так или иначе упоминаемых в источниках, то он будет насчитывать 50–60 человек. Однако очевидно, что не каждую пятницу сходилась вся упоминаемая компания. Возможно списком «маленькой пятницы» является другой перечень гостей в книжке Беляева, помеченный «11 декабря» (б. г.), который включает Альбрехта, Гельбке, Гильдебрандта, Вержбиловича, Н. А., Глазунова, Соколова, Лядова, Копылова, Гезехуса, Эвальда, Гречанинова, – итого 12 человек114.

Даже в обычные «пятницы» стол Беляева бывал обильным и очень сытным115. В. В. Стасов упоминал об «осетрине и рябчиках», а в день святого Митрофана 1899 г. о поразивших его огромных осетрах, «не виданных ранее нигде, ни на каком обеде» и спарже «толщиною в палец»116. В записных книжках Беляева содержится меню, помеченное 1893 годом, которое предназначалось, возможно, для «торжественного» собрания. В качестве «закуски на 40 персон» в нем перечислены следующие блюда: уха из стерляди с растегаем, вареная баранина в соусе, спаржа, фаршированные томаты, жаркое Думма, пулярды и перепела, салат из свежей икры и огурцов, парфе Мокка, сыры Рокфор, Честер и швейцарский с сельдереем, – итого на 9 руб. за порцию117.

Не чурались гости во главе с любезным хозяином и алкогольных напитков. Однако случайно брошенное Римским-Корсаковым в «Летописи» упоминание о «богатырской попойке» на 50-летие Беляева было с удовольствием растиражировано журналистами, не имеющими никакого отношения к «беляевскому кружку»118, что создавало впечатление о каком-то злоупотреблении алкоголем во время ужинов. Мнение это следует признать ошибочным. За столом компания находилась под моральным наблюдением «старших», авторитет которых не позволял проявляться чрезмерностям. В. В. Стасов вспоминал, как на именинах Беляева 1901 г. он, после долгих отказов «должен был все-таки выпить 4 бокала шампоньона», что, на его вкус, было уже перебором119. Н. А. Римский-Корсаков «был, если и не полным трезвенником, то, во всяком случае, не дружественно настроен к алкоголю»120. Но самое главное, что сам хозяин не только имел вполне сложившиеся взгляды на употребление спиртного, но и утверждал их среди друзей. Так в январе 1891 г. он писал Глазунову: «Дорогой Саша! Ты меня пугаешь своей слабостью к вину. На всех последних попойках я замечал, что ты не прежний, т. е. что ты пьянеешь гораздо быстрее против прежнего, а это, мне кажется, доказывает, что ты ввел в свой организм излишнее количество алкоголя и тебе надо на время совершенно остановиться от питья, а затем допускать его только с известными промежутками. Ты знаешь, что я не ригорист, и сам не прочь выпить, если мое здоровье это позволяет – но и тогда я признаю опьянение только до степени веселого расположения, а не до отупения, что равняется с чем-то скотским. Такое опьянение не только не возбуждает фантазии, а скорее разрушает весь организм»121. Наконец, в мемуарах встречается упоминание о том, что желающие «продолжить» уходили по окончании ужина в третьем часу, «не говоря дурного слова, в ресторан»122.

Особой традицией были на «беляевских ужинах» застольные речи: тосты, спичи, здравицы, виваты. В. В. Стасов писал даже о «виватах, петых целым хором на разные тоны и в разных размерах», притом как о явлении обыденном за беляевским столом123. Специалистами по тостам и речам считались сам М. П. Беляев, а также Н. А. Соколов, А. К. Глазунов и В. Я. Полтавцев. «Выступали иногда и посетители квартетных собраний – их слушатели, среди которых были лица высокой культуры, как профессор К. А. Поссе и др. Сами квартетисты, помимо Беляева, были также не без дара слова, как доктор Гельбке, профессор Гезехус, В. Г. Вальтер, концертмейстер Мариинского театра…»124 Но особенно выделялся среди всех этим даром В. В. Стасов, само присутствие которого за столом было залогом высокоталантливых речей и тостов. «Стасов говорил… своим самобытным и оригинальным языком», – вспоминал М. М. Курбанов125.

Вначале провозглашался «основной набор» тостов, который подчеркивал и закреплял иерархию, сложившуюся в кружке. Первый тост «за дорогого хозяина» произносил обычно Римский-Корсаков, в ответ М. П. Беляев предлагал поднять бокалы за «главу новой русской школы, дорогого Николая Андреевича». Затем следовали тосты за Глазунова, иногда за Лядова, за хозяйку (позднее – и за хозяйскую дочку), за всех присутствующих композиторов, за квартетистов и т. д. После Русских симфонических концертов поднимались также тосты за авторов произведений, прозвучавших в концерте. Присутствующие вставали со своих мест, подходили к тостуемому, чокались с ним в индивидуальном порядке, поздравляли, обнимали, иногда целовали. После персональных тостов и следовавших за ним объятий тостуемый произносил ответную речь126. В случае присутствия В. В. Стасова тост за него следовал после тоста за Римского-Корсакова, в случае присутствия других гостей их чествовали после всех присутствующих композиторов.

Так случилось в «день святого Митрофана» 1890 г., на который был приглашен П. И. Чайковский, считавшийся «беляевцами», предводителем «враждебного» направления. Так как Чайковский сидел по левую руку хозяина (Римский-Корсаков в это время отсутствовал), то в душу В. В. Стасова, подробно описавшего этот случай брату, закрались сомнения, не будет ли первый тост поднят за Чайковского: «…И так как меня посадили для обеда по правую руку Беляева, то я ему шепотом и сказал: «Митрофан Петрович, Вы знаете, я в Ваши дела никогда не мешаюсь, да и Вы тоже это терпеть не можете, а все-таки скажу Вам, что не надо будет пить первым тост Чайковского...» – «Конечно, конечно, – перебил Митрофан, – я и собирался Вас...» – «Нет, нет, этого никак не следует, – возразил я, – а Вы вот что сделайте: прежде всего, провозглашайте здоровье Римлянина, как отсутствующего, и притом, как настоящего нынче главы школы...» «Правда, правда, – сказал Беляев, – чудесно, именно так надо...», – и через секунду так и сделал. Потом был тост за меня, потом за «молодых композиторов»… и тогда только Беляйкин произнес тост за Чайковского (в таком, дескать, смысле это было сделано – но не сказано – что те все свои, а теперь, мол, здоровье чужого…)»127 «Все это не мелочи и не пустяки, а проявление разных нынешних течений и страстей», – делал В. В. Стасов выводы из этого случая128.

Письма участников застолий сохранили нам некоторые образцы речей, произносившихся у Беляева. Так В. В. Стасов рассказывал брату Д. В. Стасову о том, что 8 мая 1898 г., когда состоялась последняя «пятница» сезона, Н. А. Соколов «вдруг, после кудрявого вступления, завел речь об открывании ключом запертой двери, об открывающихся за нею новыми дорогами, видами и перспективами, – я все думал: «Ну, хорошо, но про кого же все это, про кого?» – и вдруг – это я, и ключ, и открыватель, и почитатель, и защитник и всякая другая величина, и что, если бы не этот мол господин, то, пожалуй, мы бы, господа, сегодня и не сидели здесь и не говорили друг с дружкой, и не пили тостов, – и многие другие такие же сладости. И тут все повыскакали с мест, шли ко мне с рюмками…»129 А сам Стасов 23 ноября 1899 г. в ответ на тост Беляева в его честь произнес после некоторого замешательства целый «экстракт» из подготавливаемой им в то время статьи «На прощание с XIX веком»: «И как-то пошло вдруг ловко и свободно, точно по маслу. Точно будто бы обдумывал и приготовлялся. А говорил я про конец XVIII-го и про начало XIX-го века и про то, как Россия по музыке наверстала вдруг, в каких-нибудь 50–60 лет, то, что у других копилось и делалось 300, 400 лет, и нагнала, а, пожалуй, в ином и перегнала всех. И это – диво дивное, и чудо чудное. И произошло все это на моем веку и на моих глазах...»130

В случае, когда по каким либо причинам важные участники собраний не могли присутствовать у Беляева лично, они нередко пересылали свои застольные речи и здравицы по почте Беляеву для торжественного оглашения за столом. 18 марта 1890 г. тяжело болевший Стасов отправил пожелание Римскому-Корсакову, по случаю проводов которого за границу проводилось застолье у Беляева, «чтоб его и на моем веку еще много раз позвали и в Париж, и Лондон, и Берлин, и Вену, и Мадрид, и Рим – прославлять нашу матку и втемяшивать в европейские головы нашу знатную музыку»131. Это пожелание вызвало бурю восторга и «горячего сочувствия» у присутствовавших и тут же за столом был сочинен коллективный ответ Стасову, под которым подписались Н. А. Римский-Корсаков, А. К. Глазунов. М. П. Беляев, А. К. Лядов, Г. О. Дютш, А. А. Копылов, А. Н. Алфераки и др.132 В свою очередь А. К. Глазунов, по причине болезни пропустивший именины Беляева 23 ноября133 и чествование 35-летия творческой деятельности Римского-Корсакова 25 ноября 1900 г., переслал Беляеву для оглашения за столом следующие строки: «Милостивые Государи и Государыни! Год первого дебюта перед публикой в качестве композитора нашего глубокоуважаемого Николая Андреевича совпадает с годом моего рождения. Стрелка моего, так сказать, жизненного циферблата всегда точно укажет на число лет творческой публичной деятельности Николая Андреевича, так что не надо ни рыться, в очерках Русской Музыки, а только спросить меня, сколько мне лет. …Пусть блистательная деятельность Николая Андреевича, насчитывающая 35-ю годовщину, будет служить примером, которому должен каждый музыкант стремиться подражать…»134

По окончании ужина гости имели еще немного времени для знакомства с последними новинками. Чаще всего за роялем оказывался Глазунов, иногда Блуменфельд, в более поздние времена – Скрябин. По воспоминаниям Витола, «на «пятницах» прослушали все его [Скрябина] новые произведения, вплоть до Четвертой сонаты в авторском исполнении»135. Вокальные произведения представлял С. М. Блуменфельд. «Иногда после ужина, во время музыки, появлялась на столе одна-другая бутылка шампанского, которую немедленно распивали, чтобы «вспрыснуть» новое сочинение»136. Это время предназначалось также для того, чтобы переговорить с хозяином «по личным делам». Если ужин оканчивался на веселой ноте, то после него могли разыгрываться всяческие музыкальные шутки и дурачества137.

Несмотря на отдельные случаи взаимных обид и разногласий, «беляевский кружок» демонстрировал на протяжении многих лет удивительно дружественную атмосферу, являвшуюся основой его стабильности. «Беляевские пятницы» способствовали становлению дружеских связей не только между гостями и хозяином, но и между самими посетителями. Любопытно и то, что за двадцатилетнюю историю своего существования кружок потерял не так много своих участников, что говорит о прочном и долговременном характере связей, по крайней мере, основных участников с кружком. Разумеется, несколько человек выбыли из кружка по, так сказать, «естественной» причине, по причине смерти. Среди них – А. П. Бородин (1887), Г. О. Дютш (1891), Е. К. Альбрехт (1894) и П. А. Три­фонов (1896). Еще некоторые участники, например П. П. Никольский и Н. А. Гезехус, выбывали из кружка временно, по причине отъезда. Несмотря на то, что прямолинейность Беляева и его склонность к откровенным и нелицеприятным заявлениям часто казалась грубостью тонким художественным натурам, в большинстве случаев, тем не менее, конфликтные ситуации (среди которых были размолвки даже с Римским-Корсаковым и Лядовым) успешно гасились без разрыва отношений с кружком138.

Самое часто употребляемое мемуаристами определение атмосферы «беляевских пятниц» – это «непринужденность». «Дружным и тесным кружком» называл «пятницы» М. М. Курбанов, «они одновременно служили постоянным поводом правильного общения и дружного сплочения русских композиторов вокруг своего энергичного мецената. И это им, конечно, в известной степени, помогло выбиться на дорогу и достичь наконец счастливых результатов»139. Творческая энергия художников и любезно аккумулировавший ее гостеприимный дом Беляева создавали особое пространство праздника, стимулировавшего, в свою очередь, приподнятое самоощущение, выход из сферы обыденного и стремление к новым завоеваниям. Хозяевами здесь «считались и были» сами гости, – утверждал Н. Н. Черепнин140. «…Магнетически действовала царствовавшая здесь атмосфера свободы, непринужденности, искренности и правдивости, – свидетельствовал Н. А. Гезехус, – магнетически действовала общая любовь к благородному искусству, всех связывавшая дружескими узами. Здесь все встречались, как в ином мире, забывали на несколько часов мелкие будничные беды, находили покой и освежение. Как порой нетерпеливо ждали мы пятницы, как часто вздыхали: «Жаль, что у Митрофана Петровича нет семи пятниц на неделе»141.

Но не только удобное пространство общения было привлекательной чертой «беляевского кружка». Специальное внимание всегда уделялось общему творчеству и поощрению творческих усилий на благо национального искусства. «Как охотно русские рука об руку берутся за решение какой-либо задачи: тут полушутя, там со всей серьезностью», – замечал И. И. Витол142, каждый член этой семьи сознавал в ней свое место и радостно делал свой, ему посильный вклад в общее большое русское музыкальное дело», – продолжал Н. Н. Черепнин143. В 1886 г. А. П. Бородин вспоминал о так называемом «комплоте», составленном очень знакомыми по «беляевскому кружку» лицами: Римским-Корсаковым, Глазуновым, Блуменфельдами, Беляевым, Стасовым, Курбановым и некоторыми другими, – нагрянувшими в воскресенье, 2 марта, к нему на квартиру. «Исполняли исключительно одного «Игоря» и на стены лезли от восторга. Все это было приуготовлено в виде комплота, чтобы заставить меня поскорее кончить оперу…»144 Тогда же Беляев «напал» с предложением о покупке права издания оперы. В сентябре 1889 г. Стасов писал племяннице, что дружескими усилиями напали на Лядова за то, что «он забросил оперу свою, и жучили его долго и крепко и кончилось тем, что он торжественно побился на пари, что опера будет готова через 1 год – нет, через 1 1/2 года… А пари какое важнеющее – 1/2 дюжины шампанского!»145 Такие «нападки» не были редкостью, Беляев в рамках ведения своей издательской деятельности также педантично требовал от композиторов выполнения своих творческих обязательств. «Русские композиторы с чувством глубокой благодарности будут вспоминать об этом счастливом периоде времени в истории русской музыки, – подытоживал А. К. Глазунов. – С одной стороны, Римский-Корсаков морально поддерживал их своим авторитетом, с другой – Беляев облегчал их материальное положение, давая им возможность свободно заниматься творчеством»146.

Личность Беляева имела решающее значение для функционирования кружка. Совершенно прав был Римский-Корсаков, когда утверждал, что «к Беляеву привлекали его личность, преданность искусству и его деньги не сами по себе, а как средство, примененное им к возвышенной и бескорыстной цели…»147 Это подтверждается тем фактом, что практически сразу после смерти Беляева кружок распался. Несмотря на то, что ему удалось еще на некоторое время сохранить свое «дело» в лице издательства, Русских симфонических концертов и материальной поддержки композиторов, передав по завещанию свои капиталы в распоряжение специального созданного для этого Попечительного Совета, кружок как еще одно направление прижизненной деятельности Беляева не смог продолжить существование без личного участия своего создателя.

«После смерти М. П. Беляева его друзья намеревались сохранить в его память знаменитые «беляевские пятницы» – еженедельные собрания музыкантов для совместного общения, исполнения камерной музыки и ознакомления с новостями музыкальной литературы. Предполагалось учредить особое «Общество музыкальных пятниц имени М. П. Беляева». Однако план этот не осуществился: среди друзей покойного не оказалось ни одного умелого организатора и ни одного авторитетного имени, на ком как хозяине пятниц, могли бы сойтись представители тех нескольких течений, которые проявились в художественной идеологии участников пятниц к концу жизни их учредителя, когда в беляевский круг влились музыканты новых поколений»148. Участниками пятниц, по крайней мере, центральным кругом участников, неоднократно выражалось желание возобновить общие собрания, сохранив при этом «дух» «беляевских пятниц»149. В. В. Стасов писал брату, что после одного из Русских симфонических концертов «беляевцы» вновь собрались за одним столом, и А. К. Глазунов высказал убеждение, что «нам троим (Римскому-Корсакову, Лядову и Глазунову) завещанием поручено продолжить все, что Беляев так великолепно и так долго делал. Мы так и делаем. Вот сегодня дали концерт, такой же, какой бы дал сам Беляев. А теперь здесь, за столом, продолжаем ту беседу и то сообщество, которое было бы теперь, в эту минуту, если б Митрофан Петрович был бы жив»150. Вслед за этим последовали «беляевские» тосты и речи, как бы подтверждавшие сказанное. Однако первоначальные попытки встреч у Глазунова после концертов существенно отличались от беляевских151.

Во-первых, встречи эти, видимо, не имели той продуманной структуры, которую неизменно поддерживал Беляев, и сводились, в основном, к общению и застольным беседам. Во-вторых, стены родительского дома Глазунова оказались не столь «широкими», здесь могли появляться только люди, «вхожие» в дом Глазунова152. Наконец, весьма вероятно, что этому мероприятию придавался характер временного, переходного, до той поры. пока не будет создано «Общество пятниц».

Еще одной попыткой «пост-беляевского кружка» были собрания на квартире у И. И. Витола на Гороховой, 56. Этот кружок, в отличие даже от глазуновского, был совсем узким (Витол в шутку называл его quasi-подпольным) и состоял из Глазунова, Лядова, Соколова, Лароша, Щиглева, Авдеева и самого Витола, «восьмое место оставили для случайного гостя, …так как более восьми человек я при всем желании не имел возможности разместить за столом»153. Здесь проигрывались новые сочинения, бывали обсуждения музыкальных вопросов и, наконец, непременный общий ужин, «за которым разговор переходил на литературные и философские темы, причем нередко загорался спор между В. А. Авдеевым, искренно религиозным человеком, и Лядовым, который к концу жизни все более становился противником церковной религиозности»154. Болезнь сердца Авдеева постепенно привела и этот кружок к распаду.

Пытаясь, в заключение, определить характер «беляевских пятниц», можно отметить, что они сочетали в своей практике много разнородных черт. Если выделять, вслед за М. Аронсоном и С. Рейсером, «кружки, салоны и вечера» как различные формы общественной деятельности155, то в «беляевском кружке» с легкостью можно обнаружить черты всех названных объединений. Действительно, это была группа регулярного, организованного и целеустремленного характера, она имела вполне определенные художественные задачи и деятельность ее во многом была направлена на их реализацию. С другой стороны, наличие хозяина, разнородный характер интересов посетителей, привлекших их на «пятницу», значение семейных и дружеских связей и тесная связь с бытовой обстановкой придает «беляевскому кружку» некоторый налет салонности. Наконец, четкая привязка к определенному дню недели, сезонный характер работы кружка, демократичность атмосферы, тесная связь с издательской и концертной работой, дальнейшее существование «дела» в виде «фонда Беляева» также вполне присущи «пятницам».

Выделяя главные черты, без которых невозможно представить себе существование «беляевского кружка» необходимо подчеркнуть, во-первых, четкую ориентацию на русскую национальную музыку, выбранную Беляевым156 и являвшуюся объединяющим феноменом для кружка. Во-вторых, сама фигура мецената со всеми присущими особенностями характера и поведения была притягательным центром и гарантом его функционирования. Как писал Н. А. Гезехус: «За последние 15 лет его дом был центром большого и избранного музыкального общества,… и вокруг этого центра, в свою очередь, образовалась большая община горячих и убежденных друзей музыки, принадлежавших ко всем классам. Здесь встречались артисты, ученые, врачи, писатели в непринужденном единении, связанные одинаковой склонностью к музыке»157.

в начало »

Д. Е. Луконин