Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
«Символы Богородицы райски-космичны и, колеблясь в деталях, сохраняют общее впечатление природной («софийной») красоты, – писал Г. П. Федотов, – пташки, лоза, цветы (розы). Это райское «успение» среди птиц и цветов является кафартическим завершением страстей Богородицы. Это ее упокоение от страданий. Но для страждущего мира, который видит в Ней свою утешительницу, «успение» не исход. Не в гробу хочет видеть народ свою Мать и Царицу, но и не на небесном, далеком, престоле. Ее земное пребывание указано в утешительных словах Спасителя на кресте. Богоматерь живет в своей иконе «за престолом», и это самое устойчивое представление народных стихов. Здесь на запрестольном богородичном образе Ее всегда находит молящийся…»388
В парадигме русского духовного стиха становится совершенно понятным загадочное появление княжича Всеволода в образе Небесного Жениха. Если символы преображения Февронии волею авторов «Сказания» отсылают нас к народным мотивам песен об успении Богородицы, то и явление Небесного Жениха необходимо рассмотреть сквозь призму указанного стиха. Стих этот, конечно, «Сон Богородицы», приведенный в сборнике «Калеки перехожие» в большом количестве вариантов. В ответ на типично «народный» призыв Богородицы: «На кого Ты меня, чадо, покидаешь?» – Иисус дает обет самолично присутствовать при процессе ее успения: «Я сам, мати, теперь умру, / Я во третий день, матушка, воскресну, / Да Я Сам, мати, со неба сойду, / Я Сам из тебя душу выну, / Погребу твои мощи с ангелами, / С херувимами да со славными серафимы; / И спишу твой лик на иконе, / Поставлю во Божией во церкви за престолом…389 В указанном контексте получает объяснение и тема сна, возникающая непосредственно перед сценой преображения Февронии («Баю, бай, спи, усни, спи, сердечко, отдохни, баю, баю, спи же, спи же, ты ретивое засни» (254–255)), – она «достаточно часто фигурирует в народных рассказах о деревенских святынях, приходских церквах, часовнях и тому подобных локальных культовых объектах. Как правило, сон используется здесь в качестве дополнительного сюжетного элемента преданий… и представляет собой «прямую речь» священного персонажа…390, в данном случае, Небесного Жениха. Там же, в сборнике Бессонова, мы можем найти и сравнение образа Бога с лучезарным светом, и суровое осуждение винопийства и матерного сквернословия, приравниваемые к хулению в адрес Богородицы391.
Таким образом, мы снова должны констатировать довольно близкое следование источникам со стороны В. И. Бельского, в данном случае – русским духовным стихам. Гипотеза о том, что он каким-либо образом специально перерабатывал свои источники в старообрядческом или сектантском духе, насыщал их специфической психологией и символикой, не подтверждается. Нигде в применении к персонажам «Сказания» не встречаются ситуации и действия, которые мы хотя бы отдаленно могли принять за сектантские практики, молитвенные техники, кружения, радения, глоссолалии и экстатические пророчества (хотя, как представляется, Римский-Корсаков был способен блестяще изобразить все это музыкальными средствами). Все вышеперечисленные в тезисах мотивы, которые могли восприниматься интеллигентами-современниками как сектантские, В. И. Бельский, похоже, почерпнул непосредственно из сборников духовных стихов. Сведений о том, что он дополнительно пользовался фольклорными обработками этих песен, сделанными в сектантской среде, нет.
В результате всего этого, дело расшифровки смысла «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии» может быть, видимо, продолжено не столько на путях анализа тех новшеств и изобретений, которыми его авторы могли сознательно дополнять первоначальные источники, сколько в рамках исследования различных комбинаций мотивов и образов, содержащихся в самих источниках и использованных ими. К последним относится важнейшее пока из отмеченных нами сочетание в образе девы Февронии богородичных символов и символов «любезной дочери» земли-матери.
Здесь необходимо подвести предварительные итоги. Если вписать идеи «Сказания» в спор о «наследстве Достоевского», который был представлен у нас сторонами В. С. Соловьева и К. Н. Леонтьева, то авторов нашего произведения придется отнести к «соловьевской» стороне. К. Н. Леонтьев утверждал, что истинный смысл русского православия уже дан и обрести его можно только в рамках Церкви, с этих позиций он осуждал тех, кто ищет «новшеств» в православии. С другой стороны, В. С. Соловьев поддерживал обращение к «народной вере» при условии, что она является «истинной». Если окинуть мысленным взором общий комплекс его идей, связанных с православием, то их с очевидностью можно квалифицировать как «обновленческие». С таких позиций видятся «обновленческими» и многие мотивы «Сказания». Ранее мы уже согласились с тем, что жанр данного произведения может быть определен как «литургическая опера». Но так как литургия – это все-таки обрядовое служение в рамках какой-либо совершенно определенной религии, то вряд ли все вышесказанное позволяет нам видеть в «Сказании» только и истинно православную литургию392 – это, скорее, «литургия народной веры». Как писал автор термина «литургическая опера» Е. М. Петровский, «все эти образы созданы народом, созданы давно, и живут в нем, и создаются постоянно; в них, в этих образах великого возрастания над миром, сердцевина его истинной жизни [курсив мой – Д. Л.], ясный ручей его истинной культуры…»393 Заслуга же Римского-Корсакова и Бельского состоит в том, что они смогли представить эти образы «в кругу так называемой интеллигенции… в утонченных формах театрального спектакля» 394.
« в начало | продолжение »