Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
Подытоживая сказанное, позволим себе предположить, что соединенный в лице Февронии символизм Богородицы и земли-матери оказался, в конечном итоге, близким обобщенной мифологической символике Богини-матери, характеризующейся тем, что «она – образец всех земных образов красоты, ответ на все желания, сулящая блаженство цель земных и внеземных поисков каждого героя. Она мать, сестра, возлюбленная, невеста» 401. Неудивительно поэтому поведение княжича Всеволода при первой встрече с Февронией, подпадающее с обыденной точки зрения под определение «любви с первого взгляда». Первый его взгляд, тем не менее, подчеркивает амбивалентность, характерную черту Богини-матери: «То не с неба ль светлого к нам явился на землю серафим невидимый, обернувшись девицей? Али то болотница, на купавках сидючи, в тину манит молодца?» (20) К четвертому действию Феврония и княжич Всеволод меняются местами «в обряде инициации», что также соответствует мифологической логике развития их образов: «Когда же искатель приключения в данном контексте представлен не юношей, а девушкой, то… в этом случае небесный жених спускается к ней и ведет к своему ложу…»402 Такая перемена мест свидетельствует о взаимодополняемости персонажей, каждый из которых по очереди является «ведущим–ведомым». Возможно, что подобным построением сюжета Бельский и Римский-Корсаков хотели подчеркнуть практически равную и паритетную роль образов Христа и Богородицы в «народном пантеоне». Более того, характеризуя «русскую религиозность», Н. А. Бердяев назвал ее «не столько религией Христа, сколько религией Богородицы, религией матери-земли, женского божества… Мать-земля для русского народа есть Россия. Россия превращается в Богородицу. Россия – страна богоносная» 403.
Итак, образ Февронии основан на символике женского божества «народной религии» в том виде, как эта символика понималась интеллигенцией рубежа XIX–XX вв. С одной стороны, Февронии придается богородичная символика, с другой – символика «любимого чада земли-матери». Конечно, подобные образы могли читаться желающими в старообрядческом или сектантском дискурсе, но прямых и текстуальных отсылок к данным феноменам в «Сказании» нет. Следует с большой степенью вероятности считать, что Н. А. Римский-Корсаков и В. И. Бельский не преследовали никакой цели изображения старообрядчества или сектантства.
Литература, посвященная «Сказанию о невидимом граде Китеже» полна славословий идеальному образу Февронии. «Светлая радость и лазурное счастье, ясной и гармоничной души от жизни, солнца, мира, природы и наполняющих мир живых существ, какой-то пантеистический экстаз, экстаз, не чуждый мистического налета от чуяния великой «тайны Божией», – так характеризовал его А. В. Оссовский в письме к Н. А. Римскому-Корсакову404. «Центральной фигурой всего творчества Римского-Корсакова является светлая, недоступная человеческим дрязгам Дева, которая, любя и страдая, ведет своего любимого человека, а также и людей вообще, ввысь – в мир вечного Света и Радости. …Если мы вспомним русские женские типы, созданные в различное время различными русскими писателями – возьмем, например, хотя бы Пушкина и Тургенева – то мы не можем не найти в них органического сходства с типами Римского-Корсакова…», – считал И. А. Корзухин405. «Чудесный облик Февронии, кажется, только и возможен в русском сознании», – заявлял В. Поль406.
Как это ни покажется странным, но идеализация образа Февронии и в советской историографии оказалась почти единственным не подвергшимся пересмотру положением. «Очень важную роль в [опере] играет тема Февронии, – утверждал М. О. Янковский. – Ключ к пониманию замысла произведения – в существе этого замечательного образа, …являющегося в известной степени тем идеалом национального образа, какой всю жизнь искал и воспевал Римский-Корсаков» 407. «В Февронии претворены черты реальных русских женщин-героинь, деливших с мужьями и братьями их подвиги и страданья, шедших вслед за ними в ссылку в Сибирь, бестрепетно восходивших на эшафот. И в этом образ Февронии близок образам женщин, созданным передовыми русскими писателями и художниками», – замечал А. А. Гозенпуд408. «Феврония – носитель нравственной темы, идеи морального подвига… олицетворение народного характера, как одно из проявлений русского народного женского типа», – утверждал А. Кандинский409.
Невозможно обнаружить дурных отзывов об этом персонаже и в смежных областях знания. А. Ф. Лосев, идеалом женской святости для которого была монахиня-подвижница410, тем не менее, с потрясающим пиететом относился и к миру «отшельницы Февронии» 411. И кажется даже, что одни из самых просветленных строк, которые посвятил Февронии академик Д. С. Лихачев, спровоцированы не столько образом главной героини «Повести о Петре и Февронии», сколько Февронией из «Сказания о невидимом граде Китеже». «Феврония подобна тихим ангелам Рублева, – писал он. – Она «мудрая дева» сказочных сюжетов. Внешние проявления ее большой внутренней силы скупы. Она готова на подвиг самоотречения, победила свои страсти. Ее любовь к князю Петру потому и непобедима внешне, что она побеждена внутренно, ею самой; подчинена уму. Вместе с тем ее мудрость – не только свойство ее ума, но в такой же мере – ее чувства и воли. Между ее чувством, умом и волей нет конфликта: отсюда необыкновенная «тишина» ее образа» 412.
« в начало | продолжение »