Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
Классическим примером, иллюстрирующим данную тенденцию, может служить случай со стихом «Сказания» «Ой, беда идет, люди, ради грех наших тяжких!» (117), в котором Л. А. Серебрякова видит, разумеется, «апокалиптический мотив возмездия» 263. Так-то оно так, но стих этот вовсе не приводит нас непосредственно в объятия IX главы Апокалипсиса. Скорее всего, В. И. Бельский заимствовал его из «Книги глаголемой Летописец»: «Попущением божиим грех ради наших прииде на Русь воевати нечестивый и безбожный царь Батый» 264. Тем не менее, было бы в корне неверно относить это заимствование к творчеству старообрядческого автора XVIII в., оно является прямым обращением к летописной традиции восприятия Батыева нашествия. В подавляющем большинстве источников, повествующих о нашествии татаро-монголов на Русь, рассказ о трагических событиях сопровождается указанной мотивировкой. Так в развернутом виде находим ее на страницах, к примеру, Тверской летописи: «Грех ради нашихъ попусти Бог найты на ны поганыя; наводит бо Бог по гневу своему, иноплеменникы на землю, и тако съкрушенномъ имъ въспомянутся к Богу…»265 Двигаясь далее, замечаем, что подобный образ возник в «пораженном народном воображении» значительно ранее событий, представленных в опере. Уже со времен битвы на р. Калке татары воспринимались, как явившиеся «по грехом нашим», а поражение русских оценивалось как расплата за грехи или как предупреждение о необходимости исправиться266. Но еще до знакомства русских с татарами данная система образов сопутствовала половцам, о которых летописец сделал запись под 1068 г.: «Навел на нас Бог поганых за грехи наши, и побежали русские князья, и победили половцы» 267. Следующий вслед за этой записью фрагмент, получивший название «Поучения о казнях божиих» и приписываемый Феодосию Печерскому, дает развернутое обоснование рассматриваемому нами мотиву: «Когда же впадает в грех какой-либо народ, казнит Бог его смертью, или голодом, или нашествием поганых, или засухой, или гусеницей, или иными казнями, чтобы мы покаялись…»268 Весьма вероятно, что популярность «Поучения» в книжной среде способствовала превращению подобного умозаключения в лейтмотив русского летописания. Но и в «Повести временных лет» мотив кары за грехи не является оригинальным. Так, со времен А. А. Шахматова «Поучение», чаще всего, возводится к «Златострую», сборнику, составленному в Болгарии при царе Симеоне. Но еще более интересно, что о наказании «грех ради ваших», говорится в уже упоминавшемся «Откровении Мефодия Патарского», служившем для русского летописца одним из принципиальных источников. Там же нашествие «сынов Измаиловых», которым в русских летописях последовательно уподоблялись половцы и татары, сравнивается с налетом саранчи269. Таким образом, долгая и сложная история мотива «за грехи» никак не позволяет считать его взятым только из «Откровения Иоанна».
Коль скоро татары посланы на Русскую землю «за грехи» и выступают в качестве «карающего меча Божия», соответствующим должно было оказаться и отношение русских летописцев (а, возможно, и народа) к нашествию. С некоторыми вариантами мы действительно можем наблюдать это. Галицко-Волынская летопись XIII в., дошедшая до нас в составе Ипатьевской летописи XV в., считает сопротивление захватчикам необходимым и праведным. Погибель же, неизбежная при данном сопротивлении, становилась христианским подвигом ради «жизни вечной». Завоевание Руси было для летописца «не просто военным поражением. …Для него это погибель Русской земли» 270. Лаврентьевская летопись дает еще более пессимистическую трактовку событий. «Ответ на вопрос, можно ли сопротивляться ордынцам, которые, сами того не ведая, являются орудием Божиего гнева, …решается вполне однозначно: противодействие такое греховно и обречено на поражение. Лучший выход в этой ситуации принять мученическую смерть и, тем самым, обеспечить себе вечное спасение» 271. «Жертвенная смерть» или «смиренная молитва» – вот как выглядело надлежащее поведение князей по версии летописца. Именно так изобразил его В. И. Бельский в либретто «Сказания». И в поступках Юрия, и в мотивации Всеволода мы можем обнаружить точное следование летописным источникам. Поэтому ни на чем не основанным измышлением можно считать расхожее мнение о неком «толстовстве» в творчестве Римского-Корсакова. Так как в свете «героической борьбы русского народа» против татаро-монгольского нашествия становилась очевидным «неправильное» ее освещение в произведении Бельского и Римского-Корсакова, то либреттисту пришлось приписать увлечение модными идеями «непротивленчества», которые якобы искусственно переносились им на историческую почву. «Непротивленчество», разумеется, возводилось к учению Л. Н. Толстого, видимо, просто по современности его творчества написанию текста «Сказания». Римский-Корсаков же, который не мог в силу своего «реализма» оказаться сторонником таких взглядов, становился жертвой идейной приверженности своего либреттиста272. Глядя в это кривое зеркало, получалось, что Бельский был болен толстовской заразой, а Римский-Корсаков никак не мог уберечься от ее инфекции, тогда как дело шло всего лишь об очевидном следовании летописному источнику. Таким образом, в противоположность цитированному выше мнению о героической направленности «Сказания», ставящего его в один ряд с «Князем Игорем» и «Иваном Сусаниным», мы видим в нем совершенно иное решение темы противостояния нашествию.
К древнейшему происхождению можно отнести и строки, раскрывающие в опере, так сказать, credo татар: «Лютой казнью мы на Русь идем, грады крепкие с землей сравним, Божьи церкви все огнем спалим, старых, малых до смерти убьем» (136). Это цитата из «Книги глаголемой Летописец»: «И разоряше грады и огнем пожигаше, церкви божия тако же разоряше и огнем пожигаше же. Людей же мечу предаваше, а младых детей ножем закалаше, младых дев блудом оскверняше» 273. Но, как и в предыдущем случае, восходит она к весьма далеким временам. Уже «Откровение Мефодия Патарского», характеризуя «сынов Измаиловых», приписывает им определенный набор «беззаконий», которые они будут творить, напав на христианские земли: поругательство церквей и святынь, убиение женщин и младенцев, сотворение «блуда» во святых местах274. Русский летописец, отождествляя половцев с «измаильтянами» указанного «Откровения», также повествует об осквернении и сожжений церквей и монастырей, убиении христиан, хулении икон275. Идентичные характеристики стали позднее получать в русских источниках и татары, уподобленные в свою очередь все тем же «измаильтянам», пришествие их указывало на близость апокалиптической развязки. Большинство рассматриваемых нами мотивов неоднократно прослеживаются в книжных памятниках XIII в. Так, например, мы находим их в «Слове» преп. Серапиона, очевидца татаро-монгольского нашествия, который, по мнению О. Б. Ионайтис, «отражает не только последствия испытаний, пришедших на Русь…, но и определенную стадию осознания христианства» 276. «Мы же единако не покаяхомся, дондеже приде на ны языкъ немилостив попустившю Богу; и землю нашу пусту створша, и грады наши плениша, и церкви святые разориша, отца и братью нашю избиша, матери наши и сестры в поруганье быша», – писал Серапион277. Возможно, у такой традиции описания нашествия имеются и другие древние корни. И. Н. Данилевский указывает, что выражения «закалаше» и «пожигаше» могли иметь отношение к библейскому символу «огнем и мечем» 278. Описания такого наказания встречаются в различных книгах Ветхого Завета: Числа, 14:43; Книга Судей, 18:27; Книга пророка Исаии, 66:16, а в Четвертой книге Царств читаем очень похожее: «…крепости их предашь огню, и юношей их мечем умертвишь, и грудных детей их побьешь, и беременных женщин у них разрубишь». Никто, кажется, не станет спорить, что древнерусские тексты изобиловали различными библейскими реминисценциями, несводимыми к какому-либо одному источнику.
« в начало | продолжение »